Со времен Рима немцы боролись за определение себя, как народа. Сегодня граждане всех других европейских стран скорее не знают иностранных языков и не говорят на них, как немцы, – а если и говорят, то не так хорошо, как немцы. В таком поведении можно увидеть только волю к власти. Скорее, это рефлекс народа, которому на протяжении своей истории приходилось и который вынуждали демонстрировать свои способности и достоинство сильным, недоверчивым и опасным соседям.
Между падением Рима и созданием Империй франков и саксов, немцы, которым бросался культурный вызов, принимали институты, языки, законы и обычаи более высокоразвитых греко-римского и иудейско-христианского миров, которым они служили и которые покоряли. С тех пор немцы тщательно изучали другие народы. Сегодня они гораздо чаще отправляются за границу во время отдыха, чем представители какой-либо другой нации. С самого начала география, и история делали центральные германские земли перекрестком международной торговли и культуры, а таким образом, – и учебными аудиториями со многими неродными учителями. Во время и после Тридцатилетней войны и затем снова, при Наполеоне, немцы продемонстрировали способность принять и переработать иностранные модели. В обоих случаях размах иностранного завоевания и оккупации давал им основания сомневаться в продолжение их существования, политически и культурно, как народа. Во время обеих этих войн и во время восстановления, большие группы потерпевших поражение немцев жили на родных землях, подвергшихся реконфигурации иностранцами. Максимальное использование своего окружения стало немецким путем выживания и открытия себя.
Эта история особенно хорошо рассказана в истории германской музыки, где заимствующие немцы превзошли своих иностранных учителей. Начиная с гимнов Реформации, которые установили новую теологию как для старой религиозной, так и для новой популярной музыки, немцы стали пионерами во включении в свое чужого музыкального искусства . Во время периода барокко лучшие немецкие композиторы улучшали музыкальные заставки и песни других народов. Бах, Гендель и их австрийские коллеги – Гайдн и Моцарт – нарушали авторское право в случае итальянских опер. Бах находил дополнительные модели у французских мастеров, в то время как Гендель адаптировал оратории Англии, где жил. Некоторые из этих ораторий прославляли древних евреев . Такое заимствование и использование культуры других не ограничивалось музыкой. Изучая старонемецкий язык и фольклор, Якоб и Вильгельм Гриммы сравнивали многие не-немецкие примеры. Якоб учился у Фридриха Карла фон Савиньи, вероятно, самого великого правоведа и историка права своего времени, который пытался постичь немецкую культуру через изучение права и сводов законов. Братья Гримм подобным образом рассматривали международную фольклорную литературу. Они писали Вальтеру Скотту и его коллегам в Ирландии, Англии, Норвегии, Дании, Чехии, Сербии и России. После французской оккупации многие немцы боялись, что становятся свидетелями конца своей культуры, по этой причине они утешались и вдохновлялись учениями Савиньи и братьев Гримм .
В девятнадцатом веке Рихард Вагнер, в тридцать лет ставший дирижером Дрезденского оперного театра, яростный сторонник событий 1848-49 годов, с гордостью нес провал революции на своей дирижерской палочке. Присоединившись к романтической реакции после поражения демократии, он смотрел внутрь в поисках высот, которые не смогла достичь политика. Поступая таким образом, он более мощно, чем какой-либо другой музыкант девятнадцатого века, отражал новую критическую культуру, указывавшую путь к двадцатому столетию. С одной стороны, он боялся «иностранных интеллектуальных продуктов», как музыкальных, так и немузыкальных, считая, что они коррумпируют более чистого немца. Тем не менее, этот самый völkisch из германских композиторов стремился сделать иностранный талант всеобщим.
В тридцать семь лет он под псевдонимом написал небольшую работу, поднимая на смех «еврейство в музыке». В результате, после того, как было выяснено авторство, он подвергся публичной критике и даже остракизму . Из этого он, очевидно, извлек урок. Через тридцать два года он пригласил немецкого еврея, маэстро Германа Леви, дирижировать на первом исполнении «Парсифаля» в 1882 году, дав музыкальному таланту запоздалый и, к сожалению, единственный приоритет над антисемитизмом нового века .
Бессознательно подготавливая путь для более темной стороны 1930-х годов, немецкие музыковеды девятнадцатого века упрямо продолжали поиск «немецкой сущности» в древности, пытаясь задокументировать специфическое для расы «нордическое чувство музыки». Этот поиск сфокусировался на древнем племени алеманнов и учитывал популярность лиры среди германских племен в целом, инструмента, который предполагает полифонию, что подразумевает музыкальную находчивость и изобретательность. Однако этот вывод был таким же ошибочным, как опасен был популярный расовый профиль. Классический стиль немецкой музыки кажется, скорее, происходящим от богемских корней, а не точных, определяемых германских.
В 1860-е годы поиск германской общности усилил размышления о германской идентификации. Среди запущенных в то время сетей ничья не выловила более разнообразного улова, чем у много путешествовавшего этнографа девятнадцатого века Богумила Гольца. Самоучка, изучавший мировые культуры, Гольц писал о самых разнообразных предметах – таких как естественный ход развития женского организма, гений Шекспира, немецкие пивные и малые египетские города. Это изучение обеспечивало контекст и контраст для исследования им черт немцев, которые он находил присутствующими как за пределами германских земель, так и вне девятнадцатого века . Создавая модели «универсального народа», которым он считал немцев, Гольц не был единственным. Между семнадцатым и девятнадцатым столетиями немецкие ученые были среди основных мировых экспертов по Древней Греции и Риму – если не самыми выдающимися из них. И они посвящали еще больше внимания изучению современных себе французского, английского и американского обществ. Если хотите выучить английский позняки, заходите на oxford-school.com.ua.
Гольц писал в десятилетие «Культуркампф» и национального единства. Он экстраполировал германскую индивидуальность от исторической роли Германии, как носителя греко-римской и иудейско-христианской культур в Европу. Соединяя точки, которые вели за Европу, он обнаружил космополитичный народ (Weltbürgerlichkeit), который одновременно знал слишком много и слишком мало о себе.
В десятилетие, когда промывание мозгов новым германским государством было в моде, Гольцу приписали создание «самого длинного списка невероятных моделей». Однако целью его аргумента было вычленение германской индивидуальности из исторической амальгамы иудейско-христианской, греко-римской и древней, и средневековой германских культур, таким образом, поставив немцев в центр европейской и колониальной мировых культур. Классический немецкий дуализм появляется в сопоставлении немецких желаний и иронии – народ, который предполагает, что говорит за всех остальных, не может создать собственный длительный политический союз. Представленный автором немец такой же самоуверенный и самонадеянный, как и выдающийся и исключительный. Тем не менее, этот «немец во всем» не был арийским суперменом. В десятилетие, когда антииудаизм, расовый профиль, социал-дарвинизм и философский нигилизм соединились, чтобы сделать антисемитизм именем собственным, сильные стороны и неудачи ни одного другого народа не оказались в большей мере в центре сложного и неоднозначного немца Гольца, чем сильные стороны и провалы евреев. В отличие от этого мифический сверхчеловек, который материализовался в дальнем конце левого крыла гегельянской критики , не смотрел ни назад, ни по сторонам, а только вперед – в одно будущее. «Сверхчеловек» выбирал не изучение человека, каким он был ранее, или присоединение к нему – такому как есть, – а оставление его позади.